Человек, которому до всего есть дело, или Как усидеть на двух стульях?

В романе Сервантеса оруженосца Санчо Пансо спросили: «Кто твой хозяин?»
Тот ответил просто: «Господин, которому до всего есть дело».
Это емкое определение подходит к Дмитрию Александровичу Чугунову не меньше, чем к Дон Кихоту. Кто сказал, что нельзя одновременно быть заведующим кафедрой в ВГУ, доктором филологических наук и писателем, поэтом, путешественником? Дмитрий Александрович предпочитает ломать рамки и стереотипы, ведь в творчестве ограничениям не место. А творчеством он живет. И жить ему интересно.

***
– Когда мои первые стихи опубликовали в университетской газете на День поэзии, нужно было написать пару слов о себе. Но ведь это же трудно – не знаешь, с чего начать. И меня осенило: полистаю-ка энциклопедии. Что там пишут про себя великие? «Поэт Иванов напечатал первое стихотворение в четырнадцать лет». «Прозаик Петров публикуется с шестнадцати». Нет, думаю, опаздываю по графику: мне-то уже целых восемнадцать! Тогда я нашел замечательную фразу: «Начал сочинять с … лет». В моем случае – с шести. Так и написал. Вышел сборник. В коридоре меня поймал друг: «А ты правда с шести лет сочиняешь?» «Нет, ─ говорю, ─ вообще-то с четырех. Но напиши я так, никто бы не поверил».

Дима Чугунов так вдохновился сказками Андерсена, что стал собирать газетные вырезки о Дании, а потом и сам сочинять. Из шестидесяти сказок оригинальными получились 3-4, остальные ─ подражание любимому автору. Зато какая творческая плодовитость! Дима исписал две тетрадки по 96 листов. Неплохо для прозаика-младшеклассника.



Стихи стали рождаться гораздо позже – в выпускных классах. Чтобы строчки гармонично рифмовались, нужно переживание, а оно приходит с возрастом – с первой любовью и первым выбором. Переживать было о чем. Например, точно по Маяковскому, кем быть?

Дима ходил в Школу юного журналиста и всерьез затачивал репортерское перо. Но с журфаком не сложилось. Было скучно слушать лекции на тему «Что такое заметка?», да и творческий конкурс пугал – в газетах Дима не печатался.

─ Тогда я решил, что хороший филолог тоже может быть журналистом, даже более подготовленным. Не терплю дилетантства: чтобы о чем-то писать, надо в этом разбираться. За классическим образованием пошел на филфак.

Конкурс был серьезный: больше четырех человек на место. К тому же Дима схлопотал «четверку» за сочинение ─ от волнения перепутал падежи. Зато на зачете по истории абитуриент Чугунов, поклонник Кассиля и экономической географии, так поразил экзаменаторов, что те настойчиво стали приглашать его вместо филфака на истфак:

─ Я-то всей душой хотел к филологам, а тут они! Вдруг не поставят зачет? Вообще, напряжение было жуткое. Перед глазами стоит сцена, случившаяся во время устного экзамена по русскому и литературе. Все поступавшие с мрачным видом бродили по внутреннему дворику корпуса № 2, пока на крыльцо не вылетела девушка: «Мама, поздравь меня! Я стала студенткой филфака!» Этот искренний вопль слегка разрядил обстановку, но все равно я волновался так, что на экзамене прочитал наизусть стихи, которые никогда не учил. И тоже стал студентом филфака.



***
Вот тут стихи и стали рождаться – почти каждый день. Что дало творческий толчок? То ли лекции по литературе, то ли группа «Зинзивер», объединившая тянувшихся к слову студентов.

─ В 90-е в Воронеже возникла особая, пропитанная искусством атмосфера: творческие вечера, арт-вернисажи, встречи в Союзе писателей. Мы, начинающие авторы, туда захаживали, но «мэтры» нашу «гениальность» не оценили. Задиристая молодежь была страшно обижена. Этакая подростковая логика – уж кто бы нас критиковал! И в противовес «закостеневшему» прошлому появился «Зинзивер». Мы находили друг друга по созвучию: филологи, физики, историки, математики, ребята из института искусств… – все стучались со своими «шедеврами» в историю. Месяца через два поняли: мало нас ругали в Союзе писателей. Но отказаться от литературной жизни было уже невозможно.



— Как невозможно прекратить выбираться за те самые рамки. «Вы так и напишите про меня – непоследовательный», ─ улыбается Дмитрий Александрович.

Обычно у ученых гладкий путь: специалитет-аспирантура-кандидатская-докторская-заслуженные лавры. Но в случае с Чугуновым система дала сбой. На горизонте маячил красный диплом филфака, когда Дима решил, что вертикальная лесенка без возможности сделать шаг в сторону – слишком простой путь. И будущий профессор пошел учиться еще и на РГФ:

─ Немецкий я любил со школьных времен. Поэтому, когда на факультете стали собирать специальную языковую группу, присоединился к первокурсникам. Я-то уже третий год учился, а они только начинали. Стало понятно, что вряд ли я получу диплом с правом преподавания языка – не успеваю пройти полный курс. Я ещё успел поучиться семестр в Германии, а когда вернулся, задумал авантюру. Все экзамены были позади, оставалось только «защититься», но я решил задержаться в университете. Придумал: получу справку от врача, пройду повторное обучение с любимой спецгруппой, а там останется еще год – сдам экстерном.

«Авантюра» удалась. Главврач, правда, долго не мог понять, зачем отличник Чугунов хочет остаться в университете еще на 365 дней. Пришлось даже показать доктору зачетку с «пятерками». И ещё выслушать много «приятных» слов от шокированного научного руководителя:

─ В сентябре я пришел на учебу – а меня ошарашили: никакого экстерната. Планируется первый торжественный выпуск языковой группы, заранее сдать экзамены нельзя. Получается, что я сам себя обманул – потерял год. И, разобидевшись на весь свет, я решил поступать на РГФ. Поймал в коридоре заведующую кафедрой, обратился к ней по-немецки, объяснил, кто я такой. Она, тоже по-немецки, немного поговорила со мной, а потом добавила: «Теперь я вам по-русски расскажу, какие документы нужны для зачисления». Так я стал обладателем сразу двух студенческих билетов.

В ту осень 1994 года дороги судьбы переплелись до невозможности. Дмитрий Александрович до получения диплома стал работать школьным учителем, а по окончании филфака остался преподавать в альма-матер. Попробуй-ка выдержать такой распорядок дня: в 8:00 – первый урок в школе, в 9:40 – пара в университете, потом снова школа и в довершении – собственная учеба! Иногда бывало, что молодой преподаватель Чугунов утром вел занятие на дневном отделении РГФ, а вечером сам конспектировал лекцию.

На усталость он не жаловался. В 90-е каждый ломал голову: «Где бы подзаработать?» Кто-то разгружал вагоны с углем, кто-то овладевал искусством мошенничества. А Дмитрий Александрович, как всегда, выбрал оригинальный путь: стал преподавать в воскресной школе при Казанском храме:

─ Я пришел туда из материальных соображений. Зарплата превышала сумму, которую я получал и за университет, и за школу вместе взятые. Претендентов было много. (Как потом выяснилось, отбирали нас по почерку. Людей, пишущих коряво, сразу отбрасывали.) И меня взяли вести… церковно-славянский язык, который мы не изучали в вузе. Однако, вспомнив всё пройденное за годы на филфаке и проштудировав дополнительно несколько книг, я разобрался в задаче. Чем отличается классическое образование? Оно дает опорные точки, а потом можно развернуться в любую сторону. Вот я и развернулся.

Очень быстро материальное отошло на задний план. Не случайно вскоре после начала работы я принял крещение в православную веру. Для всех нас, учителей, это было внутреннее обновление: из людей советской действительности мы перерастали в людей нового времени.



***
Духовный рост совпал с ростом творческим (а могло ли быть иначе?). Он продолжал писать: и стихи, и прозу.

─ Бывают времена, когда работаешь над миниатюрой, а внутри зреет поэтический дух. Потом случается выплеск: пишешь чуть ли не десять стихов сразу. Главное – поймать мысль. Нужный образ всегда уже существует в мире, остается только увидеть его. Творчество – как взгляд на запотевшее зеркало: что-то за ним есть, а что? Начинаешь стирать пелену – появляются нужные слова. Если плохо стер, стихотворение не рождается. Не всегда подбирается нужный ключик к запертому шкафчику, не всегда удается найти изюминку в «тоннах словесной руды».

А еще не пишется на заказ. «По большой просьбе» Дмитрий Александрович творил только один раз – для «Театра равных». Как написать пьесу для актеров, чьи возможности, по казенной формулировке, «ограничены»? Сначала нужно понять, кто они и во что верят.

─ Я познакомился с ребятами и понял: напишу о них, могу написать. Три действия «выплеснулись» сразу, потоком. Две следующих недели не прикасался к рукописи, копил впечатления. Потом за вечер написал четвертое действие, чувствуя, что и пятое по силам… Но отложил бумагу в сторону и опять три дня прислушивался к невысказанному. Наконец, пришла мысль, которая разрешала все. Хорошо, что не стал спешить. Финал получился таким, каким должен был получиться. Одна актриса сказала: «Я сначала очень переживала, а потом подумала: здесь же про меня написано. Играть-то ничего не придется. И сразу успокоилась».



Профессор Чугунов умеет изображать чужое чувство так же достоверно, как и свое. Читатель часто думает, что автор равен герою. На деле же художественная проза – синтез настроений и наблюдений. Миниатюрой может стать и личный опыт, и случайно подслушанный разговор незнакомцев:

─ Как-то ко мне обратилась однокурсница: «Помоги мне с бумагами в архиве». Я удивился: почему я? С документами лучше работать самой или обратиться к профессионалу. Знакомая стала настаивать: «Ты же работаешь в архиве. Я в «Подъеме» читала». Пришлось убеждать, что над бумагами чахну не я, а герой моего рассказа «Монеты на ладони». Значит, убедительный характер получился. Вообще, я иногда удивляюсь, как то, что пишу, может быть кому-то интересно. Вот Пушкина, понятное дело, читают, а читают ли Васю Пупкина или Диму Чугунова? Потом встречаешься со случайным человеком, он говорит: «А я помню твое стихотворение» и цитирует. Вы расходитесь в разные стороны, снова месяцами не видитесь, но в такие моменты понимаешь: «Всё не зря».

***
В рассказе «Надюшка» писатель Чугунов так говорит о своей героине: «Слава Богу, что она не умела писать стихов. Чудо мира, ей открывшееся, было бы только исковеркано попытками вложить его в рифму и размер».

Иногда ему тоже кажется, что рождаются не те образы, и буквы складываются в неправильные слова, коверкая мир вокруг.

─ Переписал стихотворение на беловик, отложил. Читаешь спустя три месяца и понимаешь: слабенько. У тебя сто стихов, а нравятся последние десять. Вот стихов уже сто тридцать, а нравятся опять последние. Поначалу я огорчался, потом задумался: «А Пушкину в 28-м году нравилось то, что он написал в 21-м?» Если ты собой всегда доволен, значит, не растешь. Нельзя впадать в творческое отчаяние и переписывать всю жизнь один и тот же текст в погоне за совершенством. Рассказ как ребенок – он напечатан, значит, уже родился. Если не нравится то, что есть, напиши новое.

Человеку должно быть трудно, писателю – тем более. Тем более ─ писателю и ученому. Тем более, когда приходится выбирать, кто ты в большей степени.

─ Рассказ «Монеты на ладони» читается за 40 минут, а писал я его 2,5 года. Начинал, бросал, вымучивал по строчке. В то время я защищал докторскую, а научная работа творчеству вредит. Диссертация – это четкость и доказательность. Я ужаснулся тому, что стихи вообще не пишутся, будто что-то высушили в голове. Не сразу получилось переключить сознание с мышления четкими категориями на мышление образное. И наоборот: работая над художественной книгой, вспоминаешь, что нужно опубликовать ВАК-овскую статью – снова внутреннее противоречие.

Но потом я понял, что наука – тоже творчество. Настоящий ученый не просто жонглирует терминами, он пишет статьи легко и интересно. А настоящему писателю нужна система. В художественном тексте можно впасть в пустословие. Тогда научная закалка помогает отсекать лишнее ─ безжалостно резать свой текст. Я стремлюсь к этому со студенческих лет.

Когда-то второкурсник Дима Чугунов разговорился в коридоре с видным специалистом по русской литературе, краеведом Олегом Ласунским. Тот дружески посоветовал: «Сделайте выбор: или вы ученый, или литератор. Был у меня знакомый, который и стихи писал, и наукой занимался. Но, брось он университет, стал бы лучшим поэтом. Не пытайтесь усидеть на двух стульях».

Дима возразил: «А как же быть, если и пишется, и думается?»

С тех пор он ломает все рамки, сам того не замечая. Пишет рассказы, где каждая фраза на своем месте, публикует «серьезные» статьи, которые читаются как приключенческие романы. Пытается усидеть даже не на двух, а на нескольких стульях. Кажется, получается.

Мария РЕПИНА
Фото из личного архива героя публикации