Зоя для вдохновения

Не помню уже, когда именно Зоя Валентиновна Ерошок вошла в мою жизнь. Но точно помню, что я ею вдохновился. Это было в восьмидесятые, 1980-е, когда Зоя в той еще «Комсомолке» писала перестроечные очерки, наполненные энергией и оптимизмом перемен. Вдохновляла она меня и в начале девяностых, когда перешла работать в «Новую ежедневную газету», вернее стала ее со-сотворительницей, и писала очерки о великих.

В 2003 году «Новая газета» праздновала уже свое десятилетие, со столичным пафосом: театральным залом и огромным банкетным холлом. Михаил Сергеевич Горбачев ходил по организованной здесь экспресс-выставке, рассматривая первые компьютеры, подаренные им редакции. На фуршете блистали Светлана Сорокина, Виктор Шендерович, Александр Покровский, недавно написавший свои «72 метра» о трагедии моряков-подводников. Мы, журналисты региональных редакций, поначалу из скромности жались к стенкам, рассматривая этот пир духа. Но я смог выделить из круговорота празднообщающихся Зою и подошел к ней с вопросом. Мне хотелось узнать, где в это начальное диджитал-время найти ее очерк «Тарковские», опубликованный лет десять назад. Ну, а на самом деле, просто подойти и поговорить с ней, неважно о чем.

– Я не знаю, у меня его нет, я не веду архивов, — обескураживающе ответила тогда Зоя. Чуть позже я узнал, что многие из них, выдающихся, великих в профессии и жизни, не собирали факты своего величия, просто не понимали, зачем им хранить газетные публикации, обычная судьба которых – жить один день, максимум неделю, месяц. Такое же отношение к своим публикациям было и у коллеги и друга Зои – Юрия Щекочихина. Когда в том же, 2003 году, его не стало, оказалось, что все его журналистские творения семидесятых, восьмидесятых, девяностых только еще предстоит собрать. И мы сделали это. К 2010 году, году 60-летия Щекочихина, студенты журфака ВГУ собрали архив из его лучших очерков, опубликованных в «Комсомолке» и «Литературке», но до тех пор не оцифрованных. «Новая газета» из этих произведений и из расследований и впечатлений его последнего десятилетия собрала книгу «Незавершенн…», по которой сегодня мы учимся ….

Но вернемся к Зое. Некоторое время спустя она вдруг позвонила мне и предложила съездить в Подмосковье на семинар «СМИ и общество», где собирались журналисты разных стран. Помню как о своей нелегкой судьбе пресс-секретаря Маргарет Тэтчер рассказывал нам сэр Бернард Ингхем, а журналисты ВВC показывали фрагмент интервью с изворотливым чиновником, во время которого интервьюерша задавала ему один и тот же вопрос 12 раз. Ответа на него она так и не получила, но как весело и познавательно это смотрелось! Зоя к этому времени уже сделала большие публикации и о Бернарде, и о Железной Леди, об их удивительных характерах и судьбах.

Она всегда разглядывала за нагромождением должностей, званий, функций – человеческое, человека. Все они, и Маргарет Тэтчер, и философ Мираб Мамардашвили, и актер Евгений Леонов, и московский дворник Мирза, и урюпинская вязальщица Вера Васильевна Дядюшко были «просто людьми из просто жизни». И каждый из них оказывался значим и сокровенен.

Об этом, о своих любимых героях она вместе с Юрием Ростом рассказывала нам, когда мы со студентами приезжали в московскую редакцию. И они, Рост и Ерошок, были величественны и просты одновременно, журналисты Большого стиля, Мужчина и Женщина.

А потом Зоя приехала к нам на Венёк, на Веневитиново, в летнюю школу журналистики, названную в честь ее товарища Юрия Щекочихина. Был жаркий конец июня, а она была в черных многослойных нарядах, похожая на английскую королеву. Нет, она была похожа на темрюкскую аристократку, продолжательницу древнего кубанского, казацкого рода, с таким огнем внутри, который редко сыщещь у аристократов московских, питерских, лондонских. И с удовольствием общалась с ребятами, снова и снова рассказывая о своих удивительных героях и друзьях, о том, что главное, если не единственное предназначение журналиста – помогать им в их больших делах…

… Сейчас мы собираем Зоины архивы. Читаем и перечитываем то, что она писала в восьмидесятые, девяностые. Ведь это все – наше общее богатство. Вот только «Тарковских» пока не нашли. Но найдем. И перечитаем. Для вдохновения.

Андрей ЗОЛОТУХИН

ЖИЗНЬ!

В плену он назвался Соколовым. Помните «Судьбу человека»? настоящая фамилия героя – Дольников…

ТРИДЦАТЬ ТРЕТИЙ ГОД, был самым голодным в его жизни. Он запомнил, как беспрестанно ходили по Сахаровке чужие люди и меняли свое добро на картошку, а мама раздавала картошку даром, никогда ничего не брала взамен. Голодные люди ходили тучами, и скоро в доме не осталось ни одной картофелины. Зимой ели лен, пили чай из липовых листьев. Потом отец сказал: мамина картошка спасла кого-то от смерти, потому и мы остались жить. Десятилетний, он запомнил правоту маминого сердца.
В Сахаровке строили дома-пятистенки, собирались всей деревней и ставили почти в один день. Поздним вечером взрослые садились за стол, а дети играли в Чапаева. Игры были строго патриотические, никаких глупых игр не было. В новом доме пахло стружкой, с некрашеного подоконника он смотрел на далекую луну и мечтал отправить туда всех врагов народа, тогда на земле останутся только преданные люди. В деревне кто его знал, этот культ?

Слышали: враги народа. Что-то неладное, страшное. Врага народа убили Кирова. Он пацаном горько плакал, — узнав, что Кирова убили.
В тридцать шестом умерла от тифа старшая сестра, любимица семьи. Через месяц умер отец.
Сахаровка была деревня небольшая, дворов на сорок. Славилась на всю Белоруссию множеством садов, и когда сады цвели, стоял кругом ослепительный белый свет, о котором старики говорили: красив, как сахар, отсюда и название – Сахаровка. Ho вернулся с войны – садов как не было, из сорока дворов две хатки остались, все сожжено.

Незадолго до возвращения на Родину он с юной женой Валей гулял по ночному Берлину и наткнулся на случайного прохожего. He успел даже подумать: может, этот немец вообще ни в чем не повинный? Что ли, никак не мог привыкнуть, это Германия, и все тут немцы?.. Сказал Вале: извини, я на минутку. Но Валя руку свою не отпустила и очень спокойно сказала: не надо, Гриша, война уже окончилась. Он сказал: я сейчас, Валя. Нет, твердо сказала Валя, нет. Валя уже ожидала ребенка.

И вот он, победитель, посреди своей Сахаровки, черной от огня и крови, зло и исступленно заозирался, ища глазами Валю: зачем тогда в Берлине удержала? Все легче б было сейчас.
Валя стояла рядом. На руках у нее была Танечка. Танечка родилась в Германии. В один день с дочкой Ивана Кондратьева. Они с Иваном Кондратьевым в тот день и, кажется, в тот самый час пришли в роддом посмотреть дочек. Главврач решительно преградил им дорогу, крича: «В палату нельзя!». Тогда они вынули из кобур пистолеты и с пистолетами в руках вбежали к роженицам. И тут их ожидал удар неимоверной силы. Из кульков смотрело что-то несуразно-красно-коричневато-сморщенное. Это не наши дети, Иван, сказал он. Да, не наши, сказал Иван. Жены обиделись и вы гнали их вон. Через неделю отцы, однако, признавали своих дочек за красавиц.

Он был безмерно счастлив, когда у него родился ребенок. Он был впервые в жизни счастлив.
Тогда казалось, война действительно окончилась. По среди пепелища родной деревни он понял, что ошибся. Война для него не кончится никогда.

Ища надежду на спасение, смотрел на жену и дочь. Подошел сосед дядя Яким. Он обнял дядю Якима. Тот сник.
– Что ты, дядя Яким, радоваться надо, – сказал он.
– Всю радость немцы вышибли. Не помним, Гриша, как смеяться можно, –сказал дядя Яким.
Рано утром его разбудило чье-то пение. Он выглянул в окно. Впрягшись в плуг, женщины вспахивали землю и пели. Таких «упряжек», было несколько. В одной из них был дядя Яким, председатель колхоза, единственный мужчина в Сахаровке.

Он выпрыгнул в окно и побежал. Впрягся в плуг. Весь свой отпуск от зари до зари проработал в поле. И пел со всеми вместе.
Через сорок два года после войны на мой вопрос, чему научила его жизнь, он сказал: жизни. Ответ его кто-то, быть может, найдет чересчур простым и незатейливым, а кто-то сочтет за фразу. Ho слова сами по себе мало что значат. Они интересны тем, что имеют свою судьбу. Судьбу человека, их произносящего.

В ПЛЕНУ ОН назвался Соколовым. Настоящая его фамилия – Дольников. Шолоховский Соколов – шофер, Дольников – военный летчик. Шолоховский Соколов попадает в плен в сорок два года. Дольникову в ту пору – двадцать. Шолоховский Coколов, конечно, собирательный образ, но, когда в пятьдесят седьмом году был опубликован рассказ «Судьба человека», все близко знавшие Дольникова стали допытываться, почему скрыл, что дружит с Шолоховым.

C Шолоховым Григорий Устинович Дольников никогда не встречался.
Сам терялся в догадках, потом вспомнил. В феврале сорок седьмого года в Москве в узком кругу неосторожно рассказал о плене. «Неосторожно» – потому что в ту пору любой, меченный пленом, предпочитал об этом молчать. Один из молодых людей в компании был представлен Дольникову как литератор. Через какое-то время литератор позвонил Дольникову и попросил встречи. На предмет поподробнее поговорить о плене. Дольников ему отказал. Тогда литератор спросил, не будет ли товарищ Дольников возражать, если он расскажет услышанное одному очень известному писателю. Валяйте, ответил Дольников. Тот литератор, как выяснилось позже, рассказал о Дольникове-Соколове Шолохову.
30 СЕНТЯБРЯ 1943 ГОДА младший лейтенант Григорий Дольников вылетел на боевое задание в пятьдесят шестой paз. Шестнадцать «Юнкерсов» против шести наших истребителей! Дольников сбил одного «Юнкерса» и по шел на таран другого, но сам был при этом сбит и попал в плен.

Его привели на допрос в избу, где сидели немцы, выпивали и закусывали.
Из рассказа Михаила Шолохова «Судьба человека»: «Он… наливает полный стакан шнапса, кусочек хлеба взял, положил на него ломтик сала и все это подает мне и говорит: «Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия»… «За свою погибель и избавление от мук я выпью», – говорю я ему. С тем взял стакан и в два глотка вылил его в себя, а закуску не тронул… Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться ихней подачкой не собираюсь, что у меня есть свое, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались».

Этот эпизод и «списан» с Дольникова.

Дольников пил, один за другим, три стакана водки подряд (только не за свою погибель и избавление от мук, как в рассказе, а «зa победу!», не случайно, конечно, оборвал фразу, – пил за нашу победу, веря в нее и желая ee больше жизни), a тем временем стояла осень, похожая на лето; за окном, распахнутым настежь, бабы вопили голос, и немец в избе оборачивался периодически к окну – давал автоматную очередь, но плач не стихал; когда Дольников выпил до дна третий стакан и немцы, едва ли не растерянные, совали ему еду: «На! Перед смертью кушают!», а он кричал им: «Мы и перед смертью не закусываем», – дверь избы неожиданно распахнулась, и вошла старушка: «Съешь, сынок», – протянула она Дольникову блюдце, на блюдце были помидоры и соленые огурцы; немец ударил женщину сапогом в грудь; Дольников, себя не помня от бешенства, набросился на немца, немцы разом навалились на Дольникова, и он надолго потерял сознание.

Тут уже нет портретного сходства Дольникова с Шолоховским Соколовым. С этого момента у Соколова-Дольникова (как, впрочем, и до этого) своя и только своя жизнь, с в о я с у д ь б а ч е л о в е к а.

ТРИЖДЫ OH ПЫТАЛСЯ бежать из лагеря. Трижды его предавали. Наконец побег удался.
Потом он вышел на партизанский отряд.
Он шел по освобожденному Николаеву и на расклеенных газетах увидел портреты своих пилотяг, Героев Советского Союза. Покрышкин, братья Глинки, Бабак, Лавицкий. Он подошел, снял шапку и поцеловал портрет своего друга Ивана Бабака. Тут на него набросились местные жители. «Старик! – кричали они. – Кто ты такой, чтобы мазать портрет героя!». Он отошел в сторону и заплакал.
20 апреля 1944 года Григорий Дольников нашел на промежуточном аэродроме под Николаевом свой родной полк.

Он был и впрямь похож на старика: в ватнике, в кирзовых сапогах, с бородой. У него было удостоверение, выданное партизанским отрядом. И сохраненная в плену под стелькой сапога кандидатская карточка.
Батя – комдив Дзусов, подъехавший на «эмке», спросил:
– Что происходит? Что за митинг? Или поймали кого?
Комдив подошел ближе и сквозь свои массивные очки всмотрелся в Дольникова:
– Эх, дундук ты этакий! Где бродил ты так долго?
Редко Батю видели таким растроганным.

КОГДА ПОСЛЕ ПЛЕНА радость встречи с друзьями улеглась, выяснилось, что начальство о нем как бы забыло. Он занимался на технике, тренировался в кабине, мысленно летал по кругу, мысленно вел бой. Однако в воздух его не пускали. Так продолжалось долго.
И наконец его отправляют на фронт. Он себя не помнил от радости. Но командир эскадрильи, старший лейтенант Дмитрий Шурубов, сказал ему: «Благодари Батю-Дзусова. Тебя хотели на проверку в тыл отправлять, а он сказал кому надо: «Проверяйте на месте. На его коже и костях много сказано. Да не волыньте».

До плена младший лейтенант Дольников сбил три немецких самолета, после плена – двенадцать. Восемнадцатого апреля сорок пятого года он сбил последнего «Юнкерса».
… Декабрь сорок пятого. Вeчер. Танечке – два месяца. Она заболела, кричит.
Стук в дверь, входит посыльный, за ним – столб холодного воздуха. Декабрь сорок пятого в Европе был необыкновенно снежный, морозный. «Вам приказание!», – говорит посыльный и отчего-то прячет глаза. B приказании сказано: утром следующего дня отбыть вместе с женой Москву. В распоряжение управления кадров.

За сутки распрощаться с полком, с которым прошел все военное лихолетье? («Гриша, не может быть! Ошибка! Как же так? Танечка заболела. Сбегай, Гриша, выясни»). Никуда он не побежал. Все помнил. Ни на минуту не забывал 30 сентября 1943 года и никуда не побежал.
В Москве пробыл Григорий Дольников недолго. Послали работать на Дальний Восток. Пять лет – с сорок пятого года по пятидесятый – каждый месяц его вызывали, давали бумагу, ручку и говорили: пишите о плене, как и что, и почему. Он исписал за пять лет, наверное, километры бумаг.
Навсегда запомнил светлые сонные глаза следователя.
«Крот, что ты о свете знаешь?»

Иногда следователь клал фотографию и спрашивал: «Вы знаете этого человека?» – «Нет». – «Вспомните». Следователь уходил. Он оставался на много часов на едине с фотографией. Вглядывался в лицо абсолютно незнакомого человека (каждый раз это были разные лица), и начинало казаться, что он знает этого человека, хотя, конечно, не знал. Рядом сидела огромная овчарка и дышала в лицо.
(«Я был в тe годы командиром эскадрильи. Meсяц мы в командировке, a потом всe возвращаются домой, а меня дня на два в Хабаровске задерживают. Что жена моя должна думать, где я? Может, у зазнобы какой?
Я ей не имел права правду сказать. Чего скрывать, не раз хотелось мне тогда – револьвер к виску… Но стойкий она человек, моя Валентина Михайловна. Я такую любовь, такую веру вседневно, всечасно в ее глазах видел, что стыдно мне было сдаваться. A еще она учительница, начитанный образованный человек, а я рядом с нею – кто? Деревенский неотесанный парень. Вот я и писал рапорт за рапортом в академию, учиться хотел, расти, чтобы жена мною гордиться могла»).
Допросы прекратились довольно неожиданным образом.

Однажды в пятидесятом году они перегоняли самолеты и остановились в Хабаровске для заправки. В Хабаровске он встретил своего однополчанина. Разговорились. «A ты чего в академию не поступаешь? Пошли, тут рядом комиссия по приему работает». Председатель комиссии, услышав фамилию Дольникова, сделал большие глаза: а вы почему не являетесь? Мы в ответ на ваши запросы уже три года вам вызовы шлем! Рассказал ему Дольников про плен. Но смелый был мужик, тот председатель комиссии. Сказал: «Будем брать!»

Ровно через два месяца после 5 марта 1953 года пришел в академию полковник, вызвал Дольникова и показал два увесистых тома. Это было его «дело о плене». Полковник тут же сжег всe и сказал: больше никто никогда вас этим не попрекнет. Извинился и ушел.
Но еще не однажды Григория Устиновича Дольникова, пригласив в какую-нибудь аудиторию рассказать о войне, мягко попросят за кулисами: «Только о плене – ни слова! Лучше что-нибудь такое, героическое».
Придет время, и генерал Дольников напишет в своей книге: «Не будем стыдиться слез и горя!
По грандиозности, самоотверженности, жертвенности, героизму нашего народа в годы Великой Отечественной не найти что-либо равное. Так что незачем нам приукрашивать да принаряживать историю. Ведь это значит попирать истину».

ГЕНЕРАЛ ДОЛЬНИКОВ не раз в разговоре со мной задавался вопросом: надо ли все это сегодняшнему молодому человеку? Надо. Молодым людям свойственно думать, что все у них только начинается – и жизнь, и судьба. На самом деле их жизни и судьбы есть продолжение жизней и судеб многих и многих людей, и Дольникова в том числе. Во всяком случае так должно быть. Чтобы не распалась связь.

ЛИСТАЮ БЛОКНОТ. Некоторые размышления генерала Дольникова.

О РАБОТЕ. «Сказать, что безумно люблю свою работу, нельзя. Маловато будет так сказать. Мне было шестнадцать. Я учился в ФЗУ при депо. К нам в депо пришли летчики. Я услышал поскрипывание их кожаных регланов и звуком этим был пленен и растревожен. Мне он даже снился, этот звук. Я поступил в аэроклуб. Потом в летное училище. С муравьиным терпением я осваивал профессию летчика, так старался, так старался, что у меня стало получаться. Невозможно осуществление человека, если он не любит свою работу, не совершенствуется, не состоятелен в ней. Бедные то люди. Я летал почти сорок лет, налетал более четырех тысяч часов, освоил почти сорок видов самолетов и вертолетов; небо для меня – все, жизнь, считай».

О ДРУЖБE. «Я жизнь свою без дружбы не мыслю. Есть у меня друг Иван Бабак. На войну пришел Ваня – чистый интеллигент. В детстве пуще всего на свете драться боялся. А в небе был – орел. В смысле тактики после Покрышкина шел первым. Покрышкин его всю жизнь больше всех любил. Ваня Бабак был самым талантливым среди нас. Какой бы из него военачальник вышел!.. Ваня Бабак попал в плен в апреле 45-го. Мы думали, он погиб. Мне его самолет передали, и я написал на самолете: «За Ваню Бабака!». После Победы уже пронесся слух, что Ваня Бабак сидит в американском лагере. Покрышкин примчался туда. И пока американцы: ах, сам Покрышкин, ах, боже мой, Покрышкин! – Александр Иванович схватил Ваню, измученного, обессиленного, усадил в свою машину и увез. Потом Покрышкин имел много неприятностей. Ведь он не имел права действовать лично, надо было через международный центр, через всякие там бумаги и инстанции и т. д. Ваню от авиации отлучили. Поехал он на родную Полтаву работать учителем. А друг Петр Гучек погиб в конце войны. Героя ему дали уже посмертно. Как я любил его! Он был очень аккуратный, хозяйственный юноша, у него даже платки носовые всегда были свежевыстиранные, выглаженные. За всю войну Гучек не был ни разу ни сбит, ни ранен. Это был 242-й боевой вылет Пети Гучека. 21 фашистский самолет он сбил. Когда Петю убили, я написал его маме письмо. Я написал, что, если она позволит, я буду ей сыном вместо Петра. После войны разыскал Ольгу Леонидовну Гучек. С тех пор она мне мама».

О ЛЮБВИ. «Любовь? Я люблю всю жизнь одну женщину. И очень счастлив, что люблю всю жизнь одну женщину. Мы познакомились на войне в сорок четвертом. Больше года мы воевали вместе. Больше года мы встречались, но ни разу не поцеловались даже. Конечно, всякое было на войне. Что там говорить. Но и мы, вояки, и писатели виноваты, что о любви на войне такое бытует представление: кого схватил – та и твоя. Нет, не так. Война кругом, разрушения – и грех вроде бы не грех. Спали вповалку – чего б не пораспутничать? Но мы к любви через любовь шли. Я старомодным чудаком покажусь, но скажу: любовь проверенной, убежденной должна быть. А сейчас слишком женщина раскрылась. Нет тайны. Понамазаться понамажутся, а тайны нет, и нет женщины».
В ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТЬ он стал генералом. B 1978 году ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Сейчас генерал-полковник авиации Григорий Устинович Дольников на пенсии.
«ДО ВОЙНЫ, если видели на улице человека с орденом, все бежали за ним; если этот человек входил в трамвай, все бежали за ним в трамвай».

ЧТО КАСАЕТСЯ ЕГО ПОБЕД.
Было бы неправильным, если бы читатель увидел в генерале Дольникове только п о б е д и т е л я. Дольников понимал и понимает сомнительность иных, а то и многих побед. Наверное, важно человеку, не останавливаясь, побеждать. Но куда важнее при этом знать, что честь значит.
Он знает.

3. Ерошок, Москва.