Филолог, не ставший литературоведом – искусствовед, не ставший филологом. Владимир Добромиров – интеллигент с философской душой

Владимир Дмитриевич Добромиров вдруг забыл фамилию одного из экзистенциалистов. Звонит по телефону:

– Алло, Наталья! Я к вашей образованности обращаюсь.

Задаёт нужный вопрос, кладёт трубку и ждёт ответа:

– Сейчас секретарь выяснит.

– Это вы секретарю только что звонили? – спрашиваю я.

– Секретарю, – подтверждает Добромиров, – учёному.

Его рабочий стол завален бумагами. За стеклом в книжном шкафу – редкие издания. На стенах кабинета картины. Подле одного из полотен – кисти Сергея Романовича – Владимир Дмитриевич беседует с журналистами, «оккупировавшими» кабинет до моего прихода.



* * *

Должность директора Воронежского художественного музея наложила на Владимира Добромирова бремя ответственности. Это – не только выставки, исследования, поездки. Это ещё – и сосульки зимой на крыше, и сигнализация в здании, и персонал… Но всё отходит на второй план, когда Добромиров садится за рабочий стол и берётся за перо. Работает, подбирая слова, стремясь точно отобразить смысл картины, мысль художника, его идею. Раскрыть философию искусства – такую задачу ставит перед собой, когда приступает к новой статье. Признаётся, что других увлечений нет. Поездки на дачу, шашлыки, дружеские компании – всё это как-то незаметно отошло в прошлое. Меткое, точно подобранное слово – вот, что сегодня минуты счастья для этого скромного, совестливого человека безупречной интеллигентности и внутренней стойкости:

– У каждого, – говорит Владимир Дмитриевич, – есть внутренний стержень, именуемый совестью. Пусть ты не сумел ничего сделать или изменить – но, по крайней мере, не дай надломить этот стержень. Не дай сломать себя.



* * *

Говорящие фамилии бывают не только в литературе. Будущий «ценитель прекрасного» вырос во дворе дома, где жили актёры. Многих знал лично: Аристов, Кира Трапезникова, Павел Говоров… Со своими дворовыми друзьями гулял по сцене, на которой блистали их родители. Так кусочком детства стала кулиса Воронежского драмтеатра.

В школе особой тяги к наукам не питал. Единственное, что привлекало – астрономия. Но настоящей страстью всегда оставалось чтение. Ребёнок послевоенного времени, он лежал «В окопах Сталинграда», размышлял у дуба о «Войне и мире» (именно этот отрывок попался на вступительных экзаменах в университете) и выходил на спецзадания с майором Прониным. А о самом себе читал у Чехова, восторгаясь:

– Ведь это про мою жизнь он написал – только времена стали другими, а проблемы и интересы остались те же самые…

Наверное, так проверяется классика. А к современному искусству Владимир Дмитриевич относится спокойно:

– Потому что считаю, искусство современно всегда. И если оно остаётся современным в твоей жизни – значит, оно выдержало экзамен времени. Значит, оно имеет полное право называться искусством. Оно потому и современно, что художественно – а в художественном обязательно есть и твой собственный день сегодняшний. Кто скажет, что Ван Гог или Романович – не современные художники?

После срочной службы в рядах Советской армии – возвращение в Воронеж. По контрасту с тёплым южнорусским климатом вспоминает себя, замерзающего возле настывающей аппаратуры на севере Карелии, в пограничной точке, отделявшей Союз от Финляндии. Приходит на факультет романо-германской филологии ВГУ. И здесь невольно для себя осознаёт, что не может отличить один «изм» от другого. Он захотел изучать философию творчества. Читать стал ещё больше. Более того – стал изучать современную литературу и завёл собственную коллекцию редких изданий. Что, в конечном счёте, его и «сгубило»…

* * *

– Во время учебы я интенсивно занимался творчеством Макса Фриша [швейцарский писатель, в 1970-х годах проживал в Берлине – П. П.], – говорит в одном из интервью Добромиров, – дипломную работу практически написал в Москве у известного учёного Льва Копелева. Потом по этому делу в Воронеже был шумный процесс. Хотя я никакой антисоветской литературы у него не брал, в чём, собственно, меня и обвиняли.

Он всего-навсего приходил к Копелеву в гости домой и беседовал. При этом скромно проживал в московской гостинице. Во время одной из бесед Копелев дал Владимиру адрес Фриша. Добромиров, не долго думая, написал письмо в Берлин. А затем включил в свою работу материалы, которые были в спецхране Ленинской библиотеки.

– Потом в родном городе всё пытались представить так, что существует матёрый антисоветчик, который ходит в посольство, получает там запретную литературу, имеет курьера Добромирова, который её распространяет и измышляется антиобщественно. Мы с Копелевым пережили все нападки.

После блестящей защиты дипломной работы Добромиров получает рекомендацию в аспирантуру. А КГБ выносит первое официальное предостережение. Два года молодой филолог работает ассистентом на кафедре немецкого языка в пединституте. И – изучает Солженицына. До такой степени, что хранит дома его книги, запрещённые в стране.

Всё закончилось, в конце концов, тем, что органы госбезопасности отстранили «диссидента» и «антисоветчика» от преподавательской деятельности.

– И однажды в КГБ, куда меня постоянно вызывали (следствие длилось полтора месяца), я попросил: «Если хотите, чтобы я не занимался антиобщественной деятельностью, дайте мне возможность работать в музее».

И действительно – после долгих сомнений всё-таки дали.



* * *

– Почему мы смотрим хорошее кино, ходим в театры на талантливые постановки? – рассуждает Добромиров. – Потому что только тогда задаёмся вечным вопросом о смысле жизни. То же самое испытываешь, когда находишься рядом с картиной. Да, можно не получить ответ напрямую – но именно искусство подтолкнёт тебя к истине, подскажет верный путь.

Долгие годы Владимир Дмитриевич наблюдает, как задаются этим вопросом художники в своих картинах, ваятели в своих скульптурах, писатели в своих книгах. И как искусствовед, ищет ответ. И пускай не всегда его находит – не это ведь главное. А главное то, что есть постановка вопроса. Есть поиск. Ради этого живёт и работает искусствовед Владимир Добромиров. И видит в этом резон:

– Донести до зрителя смысл, который автор заложил в то или иное произведение, может только искусствовед. Одно дело – гармония формы. Но ведь всегда будет оставаться и вопрос содержания, насущный вопрос, апеллирующий к бытию — каково жить?

Владимир Дмитриевич признаётся, что этот вопрос для него всегда мучительный.

Музейная атмосфера завораживает Добромирова. Особенно привлекает культура Древнего Египта – веет от неё вечностью, тысячелетней загадкой… Когда начинал свою «музейную» карьеру, приходилось заниматься всем: и скульптурой, и живописью, и фарфором. А вообще, любое искусство, считает Добромиров, – это философия.

Сегодня Владимир Дмитриевич не жалеет, что однажды «променял» филологию на искусство. Ведь оно заново открыло для него мир. Белград, Берлин, Монреаль – где он только не был за годы работы в музее…



– Возможно, я и был бы филологом-германистом, – говорит Добромиров, – но жизнь так сложилась, что я оказался в музее.

* * *

Сегодня из-за большой загруженности Владимир Дмитриевич почти не бывает у художников в мастерских. А было время, когда этот процесс захватывал его с головой.

– Когда на твоих глазах рождается произведение искусства – это всегда событие!

О прекрасном он рассказывает как о волшебном благотворном фимиаме:

– Оно затягивает, и уже без него не можешь жить дальше.

«Чистый холст подобен тайне». Это заголовок статьи Добромирова о воронежском художнике Алексее Давыдове, который назвал творческий акт «ездой в неведомое». Как-то Алексей Павлович признался:

– Когда сажусь перед мольбертом, не знаю, в какую сторону грести.

Добромиров тогда прекрасно понял художника: однажды в любимом Коктебеле, купаясь ночью, заплыл слишком далеко и потерял из вида берег. Куда грести? Вокруг – одно море. Кричать бесполезно – голос глушит волна. Тогда стал свистеть. И кто-то с берега услышал свист и начал кричать в ответ. Добромиров поплыл на голоса и вышел на сушу.



* * *

И тем не менее, Владимир Дмитриевич признаётся, что настоящим духом искусства проникся именно на факультете романо-германской филологии. Добромиров обязан факультету тем, что он разбудил в молодом человеке желание осмысливать жизнь и давать ей свою трактовку. Владимир Дмитриевич вспоминает о курсе страноведения, который давал представление о мировых художественных течениях и литературе. Перечисляя имена известных немецких деятелей культуры, говорит, что именно они оказали влияние на него как на искусствоведа:

– Макс Фриш, Герман Гессе, Генрих Бёлль, Гюнтер Грасс…

В конце 80-х вся страна ждала перемен. Думали, что есть настоящее искусство – просто у нас о нём никто не знает.

Занавес спал. А явления не последовало. Когда однажды Добромиров приехал во Львов и решил посетить местный выставочный зал, то услышал в ответ категорическое:

– Не ходите – вы испортите себе глаз!

– В таком случае, я должен в этом убедиться, – настоял Добромиров.

А дело было в том, что тогда считалось не модным посещать выставки художника Ильи Глазунова, потому что его не любило музейное сообщество. А Добромиров посещал. И когда был во Львове, то почувствовал, будто никуда не уезжал, будто по-прежнему в своём родном Воронеже, в стенах выставочных залов на Кирова или на Пушкинской. А до Вены было 300 километров – в два раза меньше, чем до Москвы…

Добромиров ратовал за «чистую» культуру:

– Ради Бога, не увлекайтесь идеологией, – говорил он своим коллегам, когда организовывал передвижные выставки в музее, – давайте возьмём тот пейзаж или натюрморт, но прошу вас – не надо идеологического! Мы должны прививать нашему народу вкус к настоящему искусству.

И возили «просто красивые картины». Хотя Владимир Дмитриевич делает оговорку:

– Картина – это больше, чем нечто «просто красивое».

Добромиров говорит, что посещать музей надо для «соединения позвонков столетий», по выражению Осипа Мандельштама. Ведь музейная экспозиция передаёт нам антураж прошедшего времени:

– И тогда понимаешь, что ты и вечность – единое целое. Дать это понимание другому – и есть наша главная цель.

Как-то Добромирову довелось вести экскурсию для генерал-лейтенанта ФСБ. Задумался тогда: о чём можно при нём говорить? Возле одного из полотен с изображением храма и играющих подростков генерал вдруг остановился:

– Чем занимаются эти парни на картине?

Владимир Дмитриевич начал издалека:

– Пришла новая идеология… Пропаганда спорта, здорового образа жизни, ребята играют в футбол…

– Да не-ет, – возразил генерал, – тут же не только это… Кресты сорваны, купола снесены. А у ваших футболистов вместо мяча – человеческие черепа.

И тогда Добромиров понял: с этими погонами можно вести диалог. Да и времена уже были не те – занималась новая Россия…



* * *

– Выживать было трудно, – рассказывает Владимир Дмитриевич о девяностых, – и с искусством было тоже тяжело. Многие старались превратить его в коммерцию, делали на этом деньги. Но были и те, кто, несмотря на все трудности, не менял своих взглядов на прекрасное.

Выживал и сам музей: порою переходил на выставки восковых фигур, а были времена, когда на канцелярские скрепки денег не хватало… Но было желание творить – для музея и ради музея. И это, по тем временам, было дороже самого высокого номинала. Чтили память и труд предыдущих поколений, чьими силами была создана эта «золотая кладовая», которая носит имя великого земляка-живописца. Кстати, портрет Крамского, как хранительный образ, висит в кабинете Владимира Дмитриевича над рабочим столом.

Времена изменились – сегодня музею Крамского удаётся реализовывать такие крупномасштабные проекты, как выставки работ легенд отечественной и мировой культуры: Нилус, Дали, Пикассо, Эрнст Неизвестный…

– Дело в том, что нас знают, – скромно отвечает Добромиров на мой вопрос «как достигаются такие успехи», – знают наш музей, периодически читают о нас в прессе… К нам приезжают головные музеи: Пушкинский, Третьяковская галерея, Государственный Русский музей. Нас находят, и мы находим.

И не зря Добромиров – обладатель Диплома Международного общества «Друзья Русского музея». Владимир Дмитриевич перечисляет коллег из Питера и Москвы, рассказывает, с каким тщанием отбирает материалы для новых экспозиций. Глаза его загораются от возможности быть первыми – открыть воронежцам до поры сокрытые сокровища искусства. И единоцелое «мы» сквозит в каждой его фразе…



Девиз Добромирова: «Судить о нас будут по тому, что мы сделали помимо повседневной суеты». Эту фразу он всегда повторяет своим сотрудникам. Так живёт сам. Так учит жить других.

Когда в 93-м году в Воронеже искали скульптора для создания проекта памятника Бунину, Владимир Дмитриевич звонил в Москву Клыкову, по проекту которого поставили памятник Жукову в Москве на Манежной площади.

Трубку взяла жена художника:

– О чём вы говорите? Белый дом обстреливают, к нам пули в окна залетают! Какой тут памятник!..

– Да это ладно, – возражал Добромиров, – смута пройдёт, а мы-то должны жить дальше!

В итоге автором памятника стал скульптор Александр Бурганов. На предложение увековечить в бронзе первого русского лауреата Нобелевской премии по литературе Бурганов ответил:

– Всю жизнь об этом мечтал.

* * *

Владимир Дмитриевич метафорически называет искусство тросточкой, на которую мы опираемся в нашей дороге жизни:

– Любая философия, в том числе и искусства, должна помочь правильно сделать очередной шаг, то есть объяснить нам, почему мы делаем так, а не иначе.

Главная его задача – выражать свои идеи и мысли так, чтобы быть полезным для других.

– Я долго не понимал философию экзистенциализма, который был очень популярен в моей молодости… Не понимал до тех пор, пока не прочёл в оригинале Кьеркегора…

Владимир Дмитриевич вспомнил фамилию.



* * *

Одинокий хранитель
бесценных сокровищ,
Ты стоишь посреди
золотой
кладовой.
Над твоей головой
воссиял
Романович,
За твоею спиной –
стен «Крамского»
покой.

Что сегодня грядущий
тебе день несёт –
Департаментов пыль
иль софитовы блески!
Что перо журналистов,
овации,
всплески?..
Был бы жив храм искусств
и музейный народ.

Были б силы –
творить,
созерцать
и хранить.
Что поделать? Увы,
жизнь выходит на стрежень…
Только жил бы в душе нашей
совести стержень –
И не дай, Боже правый,
его надломить.

Одинокий хранитель
бесценных сокровищ,
Ты их тёплой ладонью
призреешь, укроешь,
Беспощадному времени
в лапы не дашь.
Здесь – твоя
Третьяковка,
Здесь – твой
Эрмитаж.

Павел ПОНОМАРЁВ
Фото из архива героя публикации