Три блестящих романа Сомерсета Моэма, которые научат жить в творчестве

«Бремя страстей человеческих» было написано в 1915 году. Эта книга объемнее двух других, и в ней реальная жизнь всё-таки одерживает верх. От нее веет автобиографичностью: перед читателем предстает маленький мальчик, осиротевший и хромой, попавший в семью дяди – Священника из Блэкстебла. Филип похож на самого Моэма, который так же рано потерял родителей и воспитывался дядей-священником из Уистэбла. У Моэма не было врожденной хромоты, как у его героя, но он с детства заикался. Именно физические недостатки и сделали обоих мальчиков – настоящего и вымышленного – отстраненными и одинокими, привили им привычку к самоанализу и чтению. Здесь, в главах детства, содержатся, пожалуй, самые больные истории, самая сильная боль – боль от первой встречи с неоправданной людской злобой.

Одному из школьников пришла в голову блестящая идея передразнить неуклюжую походку Филипа. Другие засмеялись, а потом и сами стали подражать товарищу; <...> Один из них подставил Филипу ногу; тот упал, как всегда тяжело, и рассек коленку. Кругом захохотали еще громче. Когда он поднялся, один из мальчиков толкнул его сзади, и Филип упал бы снова, если бы другой его не подхватил. Игра была забыта, физическое уродство Филипа развлекало их куда больше. Один из ребят придумал странную прихрамывающую походку и стал раскачиваться всем туловищем; это показалось удивительно забавным, и несколько мальчишек повалились на землю, катаясь от смеха. Филип был напуган до немоты. Он не мог понять, почему над ним смеются.

«Бремя страстей человеческих» — это, пожалуй, одно из самых наглядных пособий становления человека. Путь Филипа – это постоянные потери, но потери эти не только горестные и трагические (смерть матери, Кроншоу, Хейорда, дяди и множества пациентов), но и сравнимые с избавлением, облегчением от тяжелой ноши. Первым большим прозрением Филипа стал отказ от религии, к которой его приучали с пеленок.

– Не знаю, почему вообще нужно верить в Бога, – вдруг сказал Филип.

Едва успел он это произнести, как понял, что больше не верит. У него захватило дух, как будто он прыгнул в холодную воду. Он испуганно посмотрел на Уикса. Им овладел страх. Он поторопился уйти. Ему захотелось побыть одному. Это было самое сильное потрясение, какое он когда-либо пережил.
<...>
Собственно говоря, он перестал верить не по какой-то определенной причине, а просто потому, что склад характера у него не был религиозный. Веру ему навязали извне. Она была внушена ему окружающей обстановкой и людьми. Он расстался с верой своего детства совсем просто, сбросил ее с плеч, как сбрасывают ненужный больше плащ.

Но реальный мир всё равно сильно разнился с тем, который представлялся Филипу по прочитанным книгам. Идеальная любовь из бульварных романов, романтическая свобода путешествий и творчества – всё это оказалось не таким уж радужным в реальной жизни.

Чувство торжества пропало. <...> Его живое воображение тут же нарисовало ее портрет – в морщинах, с дряблыми щеками, накрашенную, в чересчур кричащих платьях, которые были ей не по возрасту. Он содрогнулся; внезапно ему захотелось никогда больше ее не видеть; самая мысль о ее поцелуях стала ему отвратительна. Он сам себе был противен, Неужели это и есть любовь?

Ещё более нелогичными оказались отношения Филипа с официанткой Милдред. Тот факт, что образованный, начитанный и весьма неглупый молодой парень с развитым вкусом к искусству по уши влюбился в глупую девушку, говорящую и думающую сплошными пошлостями, не может не изумить читателя. Эта страсть, прокатившаяся через всю жизнь Филипа, заставила его несколько раз подбирать Милдред на улице, тратить на нее свои скудные сбережения и вытаскивать ее из бедственных положений. Страсть видоизменилась, превратилась в доброту к человеку, хоть и не самому лучшему, но сыгравшему большую роль в жизни Филипа.

Самой мужественной частью романа Моэма, на мой взгляд, смело можно назвать линию поисков профессии. Стереотипы, которыми Филипа нагрузил его слабовольный дядя, которые не дали многим талантливым людям найти себя, искушение поддаться комфорту, не ведущему к развитию, трудность признания своей ошибки – всё это Филип сумел преодолеть.

– Если бы вы спросили моего совета, я бы вам сказал: соберитесь с духом и попытайте счастья на другом поприще. То, что я говорю, звучит жестоко, но, поверьте, я отдал бы все на свете, если бы кто-нибудь дал мне такой совет, когда мне было столько лет, сколько вам, и я бы этот совет принял.

Филип взглянул на него с изумлением. Мэтр через силу улыбнулся, но глаза его по-прежнему были грустными.

– Больно убедиться в своей посредственности, когда уже слишком поздно.
<…>
И вот в последний день сентября, горя желанием поскорее проверить на деле свои новые теории, Филип с тысячью шестьюстами фунтов стерлингов в кармане и хромой ногой вторично отправился в Лондон, чтобы в третий раз начать жизнь сначала.

Будучи уже взрослым, человек не перестает учиться. Филип учился на ошибках, своих и, по большей части, чужих, до тех самых пор, пока автор не оставил его. Выводы, которые делал Филип, вероятно, знакомы очень многим людям, находящимся на грани отчаяния. Избавление от иллюзий – это лучшее, чего может достичь человек, чтобы быть счастливым. И Филип постепенно, но уверенно разгадывает загадку персидского ковра Кроншоу.

Филип полагал, что, отказавшись от погони за счастьем, он прощается с последней иллюзией. Жизнь его казалась ужасной, пока мерилом было счастье, но теперь, когда он решил, что к ней можно подойти и с другой меркой, у него словно прибавилось сил.

Счастье оказывается, по Моэму, очень простым, потому и сложным в достижении. Почему человек постоянно пытается выдумать витиеватые и сложные пути, ищет дальние дали, ищет то, что есть только в мире идей? Мечты Филипа всегда упирались в неизведанные страны и путешествия, которые на деле были скитаниями. Филип в конце романа осознает то, что осознал позже и сам автор. Моэм отказался от путешествий, когда почувствовал, что они больше ничего не могут ему дать: «Дальше меняться мне было некуда. Спесь культуры слетела с меня. Я принимал мир таким, как он есть. Я научился терпимости. Я хотел свободы для себя и готов был предоставить её другим». После 1948 года Моэм оставил драматургию и художественную прозу, писал эссе, по преимуществу, на литературные темы.

И тут он понял, что обманывал себя: брак для него не был самопожертвованием, мысль о нем внушила тоска по дому, по жене, по любви, а теперь, когда все это ускользало от него, ему стало очень горько. Ему хотелось этого больше, чем чего бы то ни было на свете. Что ему Испания и все ее города – Кордова, Толедо, Леон; что ему пагоды Бирмы и лагуны южных морей? Обетованная земля была здесь, с ним рядом. Он вдруг подумал, что всю жизнь гонялся за тем, что внушали ему другие – устно и в книгах, – не понимая, чего жаждет его собственная душа. Всю жизнь он пытался поступать так, как велел ему рассудок, а не так, как требовало сердце. И вот теперь он с радостью отмахнулся бы от всех своих выдуманных идеалов.



Другой роман Моэма, «Луна и грош» (1919 год), напротив, сосредоточен на поиске истины через творчество. Чарльз Стрикленд, в отличие от Филипа, не может перестать писать, потому что никакая реальность не способна вместить в себя гения, кроме реальности искусства.

«Луна и грош» — роман о гении, но гениальностью пропитана не только фигура Чарльза Стрикленда. Гениален здесь и толстый розовощекий шут Дирк Струве – герой с тончайшей и отзывчивой душой, но повадками жалкого человека. Он обладает блестящим вкусом, он первый и почти единственный узрел гения в живом Стрикленде, над которым все смеялись, но в то же время сам пишет пошлые, посредственные картины. Как в одном человеке могут сочетаться прекрасная душа и смехотворность, острое зрение в искусстве и неспособность увидеть бездарность собственных картин? Этим вопросом задается герой романа, молодой писатель. Трагизм, созданный Моэмом в истории с Дирком, можно назвать шедевром: потеряв из-за Стрикленда обожаемую жену и дом, будучи униженным и обруганным, Дирк всё равно готов отдать обидчику единственное, что осталось, — его родительский дом. Потому что он понимает, что перед ним гений. Все земные блага ничего не весят рядом с гением. Гения надо беречь и спасать, иначе весь мир потеряет нечто великое.

Здесь есть молчаливое знание, являющееся для человека механизмом саморазрушения.

Дирк Струве снял очки и тщательно протер их. От волнения его лицо сделалось еще краснее.

— Неужели, по-твоему, красота, самое драгоценное, что есть в мире, валяется, как камень на берегу, который может поднять любой прохожий? <...>

– Почему я всегда считала твои картины прекрасными, Дирк? Они восхитили меня, едва только я увидела их.

У Дирка чуть-чуть задрожали губы.

– Ложись спать, родная моя <...>.

Это тот случай, когда одержимость невозможно перебороть. Одержимость делает человека злым, грубым, безразличным ко всему остальному миру. Место в обществе, расположение к себе других людей, наличие друзей, комфорт, деньги, любовь – это всё жертвы, которые приносит гений Чарльз Стрикленд во имя живописи. И, в отличие от рассказчика, который не раз извиняется за свою молодость и глупость, художник покоряет своей честностью:

— Вас будут считать просто свиньей.
— Пускай!
— Неужели вам приятно, когда вас клянут на всех перекрестках?
— Мне все равно.
— Не понимаю, как может человек жить спокойно, зная, что все вокруг
осуждают его? <...> Что вы на это скажете?
— То, что вы идиот.

Но мир всячески спасает Стрикленда усилиями Дирка Струве, жителей острова Таити и жены Аты. Избранные люди, обладающие редким чутьем в искусстве, понимают, что перед ними не человек – перед ними глобальное явление в искусстве. Они прощают ему грубость и холод, по-настоящему жертвуя своими благами и иногда жизнями.

Уже после смерти Стрикленда, когда общество признало его гением, люди, бросившие его, станут причислять себя к тем, кто помог ему восстать над обыденностью. И как хорошо и правильно не звучали бы их видоизмененные истины, правда всё равно остаётся одна, недоступная им. Правда в том, что сверху видно только великое, а гордые речи не сделают мелкое значимым.

Тот же вывод делает Моэм и в «Театре» — небольшом, но знаменитом романе, написанном в 1937 году. Этот роман об актрисе, которой не довелось по-настоящему любить, ее поведение в браке не было примерным, да и в общении с людьми было мало честного, но много манипуляций. В общем, читая роман, хочется сочувствовать Джулии Ламберт. Самые страшные слова принадлежат Роджеру, сыну Джулии:

Для тебя нет разницы между правдой и выдумкой. Ты всегда играешь. Эта привычка — твоя вторая натура. Ты играешь, когда принимаешь гостей. Ты играешь перед слугами, перед отцом, передо мной. Передо мной ты играешь роль нежной, снисходительной, знаменитой матери. Ты не существуешь. Ты — это только бесчисленные роли, которые ты исполняла. Я часто спрашиваю себя: была ли ты когда-нибудь сама собой или с самого начала служила лишь средством воплощения в жизнь всех тех персонажей, которые ты изображала. Когда ты заходишь в пустую комнату, мне иногда хочется внезапно распахнуть дверь туда, но я ни разу не решился на это — боюсь, что никого там не найду.

Похоже, что Джулия преуспела только в одном – в актерской игре. Но игра эта гениальна — потому, что совсем не является игрой. Это есть жизнь, в обмен на которую пришлось отдать жизнь реальную – ту, которой живет большинство людей. Но в самом конце романа мы внезапно понимаем, что автор не осуждает Джулию за все её обманы, за отсутствие настоящего «я» и за жизнь, вызывающую у совестливого человека только стыд. Здесь снова та же самая мысль, что и в предыдущем романе: гению можно простить всё. Гений вообще не живет по законам реального мира. А Джулия Ламберт, несомненно, гений.

Все люди — наше сырье. Мы вносим смысл в их существование. Мы берем их глупые мелкие чувства и преобразуем их в произведения искусства, мы создаем из них красоту, их жизненное назначение — быть зрителями, которые нужны нам для самовыражения. Они инструменты, на которых мы играем, а для чего нужен инструмент, если на нем некому играть?"
Роджер утверждает, что мы не существуем. Как раз наоборот, только мы и существуем. Они тени, мы вкладываем в них телесное содержание. Мы — символы всей этой беспорядочной, бесцельной борьбы, которая называется жизнью, а только символ реален. Говорят: игра — притворство. Это притворство и есть единственная реальность".

Правда, которую, сидя в кафе, осознает Джулия Ламберт, проходит долгий путь, прежде чем оказаться на поверхности. И читателю она подается как озарение. Всё это в романах Моэма существует с той же целью, с которой существует в мире литература вообще. Пусть будет тяжело в книге, чем в реальности. Трудности, жестокость и трэш, которые вы найдете в литературе, огородят вас от того, чтобы это стало вашей жизнью.

Наталья КОСЯКИНА

Фото из Википедии