Общество мертвых поэтов

Лола Льдова, она же Александра Чернышова, была, по-моему, хорошим поэтом. Мне хочется рассмотреть этот вопрос независимо от оценки, которую опубликовала Маргарита Симоньян, сравнившая ее с «дореквиемной Ахматовой». Преждевременная смерть — никак не основание для таких завышений. Хорошо бы на отношение к Лоле Льдовой и ее стихам никак не влиял неоднозначный, скажем так, имидж объединения «Литпром», с участниками которого она дружила. Вообще не хочется поступать по слову Боратынского — «но сложится певцу канон намеднишним Зоилом, уже кадящим мертвецу, чтобы живых задеть кадилом». Хочется честно сказать, хотя бы после ее смерти, — а при жизни я ее не знал, к сожалению, — что она была настоящий поэт, а оценки некоторых коллег, назвавших ее стихи обычными девчоночьими, безосновательны.

Я не думаю, что она покончила с собой, потому что мать семимесячного ребенка едва ли способна выпрыгнуть из окна после пьяной ссоры, да и в стихах ее не чувствуется кризиса — судя по последним текстам, она писала лучше, чем раньше, а поэты редко ищут смерти на взлете. Что до мрачности и некоторого надрыва, который в этих стихах чувствуется, — это не депрессия, а скорее избыток сил и темперамента, тогда как депрессия свидетельствует обычно об их недостатке. У нее все в порядке было с самоиронией, и в поздних стихах ее больше, а вообще-то человек, который может отвести душу в стихах, застрахован от той безысходности, которая обычно приводит к самоуничтожению.



Жизнь Александры Чернышовой — в отличие от судьбы Лолы Льдовой — складывалась внешне благополучно и даже нескучно. И все-таки своя трагедия у Лолы Льдовой была, и к любви, о которой она много писала, или к социопатии, о которой писала не меньше, эта трагедия никак не сводилась.

Я умею не быть частью целого, но казаться,
Разрываться на рифмы, строки, витки, абзацы —
Ты подумай-ка, детка, какая дегенерация —
Быть так близко к кому-то, по факту — не быть ни с кем.

Так что ты бы меня послушал да помолчал бы,
Приходи, если хочешь, я буду твоим причалом.
Есть слова, есть любовь. Я всегда это отличала.
Потому у нас не находится общих тем.

Потому мои руки действительно холодны и
Не становятся даже любимые мне родными,
Отпечатком ложится на губы чужое имя —
Это все не беда. Это все беда. Это все война,

На которой никто не увидит Аустерлица.
Хочешь правду? Совсем не хочется застрелиться,
Не заплакать толком, не разозлиться —
Потому что давно не чувствую ни хрена.

Я мог бы цитировать много, но желающие и так найдут ее стихи в Сети, особенно сейчас, когда на них поневоле возникнет мода (и тем, кто о ней написал в первые дни, — не важно, завышая или занижая оценку, — спасибо уже за то, что ее теперь прочтут).

Она замечательно, точно и трезво выражает именно эту эмоцию — когда все обессмыслилось, потому что все войны стали гибридными, а ложь ежедневной.

Я совершенно не хочу говорить о том, что в этой трагедии виноват условный Путин, хотя именно в условно-путинские времена обесценились все смыслы, обессмыслились слова и исчезла перспектива. Но состояние это выразили немногие, и Льдова — полнее и лучше других. Ее стихи — совершенно не девчоночья лирика, именно потому, что истерики в них нет — есть полное отсутствие истерики; есть ощущение, что на месте всех этих суррогатов могло быть чувство, на месте пустоты могла быть жизнь, работа, будущее — но делать нечего и жить нечем.



Она была подвержена многим влияниям, хотя, к счастью, на ее стихах не лежит отпечаток поэтики Бродского, ставшего проклятием множества младших современников. Влияла на нее Земфира, не столько ее техника, сколько интонации; влиял Башлачев — хотя сейчас, после ее гибели, слишком велик соблазн увидеть биографическое сходство. Но за всеми этими влияниями виден самостоятельный, трезвый, зоркий, очень одаренный человек, и этот человек испытывает живую тоску, он не позволяет себе впадать в делириум, он знает свои силы и рассчитывает их.

Это умные стихи, беспощадные к другим, себе и времени. Кто сегодня их ругает, видя в них современную альбомность, — разучился читать и слушать, тысячу раз простите.

Беда Льдовой была, вероятно, в том, что в застывшем времени, где не эволюционирует ничто, ей тоже было некуда развиваться, а нормального литературного общения сегодня просто нет — даже в дружеских кружках: любой спор немедленно переходит на личности, перерастает в выяснение отношений и заканчивается пожеланием оппоненту «сдохни», что все мы и так сделаем рано или поздно. Наше время щедро на поэтов, начинавших замечательно, но очень быстро превратившихся черт-те во что. Называть их я не буду, потому что задача моя не в этом, — но назовите мне поэта, который бы за последнее время действительно развился, состоялся, повзрослел и заметно улучшился. В лучшем случае удается сохранить стабильность, но в поэзии стабильность, увы, равняется упадку — этот велосипед падает, если не едет. Некоторые погнались за откровенным злом, желая испытать восторг падения, — но дьявол великий обманщик, вместо обещанного экстаза и прозрений он подсовывает похмелье и тошноту.



Льдова, судя по ее фейсбучным записям, отлично все понимала и про время, в котором жила, и про себя — и эта «ностальгия по настоящему», от которой и в семидесятые с ума сходили, а сегодня просто предпочитают бежать во что угодно, ее настигала регулярно. Одним из главных выразителей этой тоски она и стала, и потому ее поэзия надолго ее переживет.

Это почти как секс — на двоих игра,
Кадры — назад. Ставки сделаны и по новой.
Вот вместо сердца под ребрами свист, дыра.
Вот тебе пазлы. Давай, собери, попробуй.

Новую жизнь, где не курим ни ты, ни я.
Где поменяли обои на старой кухне.
Мы поженились, у нас Мультитабс, семья.
(Общий запал на старте успел потухнуть.)

Видишь ли, тут не выйдет на крекс-пекс-фекс,
Бог нам не даст уже ни ума, ни времени.
Просто твоя любовь — безопасный секс.
Как от такого будущим забеременеть…

Что сейчас надо сделать? Прежде всего — помимо обязательной помощи ее родным и соболезнования тем, кто ее любил, — надо собрать книгу ее стихов, которой при жизни не было (и вряд ли она в ней нуждалась). И по возможности надо как-то, что ли, внимательней вглядываться в поколения 20–30-летних, потому что среди них есть замечательно одаренные люди, — просто им, что называется, некуда жить и негде состояться.

Поэты гибнут не тогда, когда им плохо, а тогда, когда им надоело; и самое страшное время — это именно когда надоело все.

Тогда происходят не самоубийства — хоть какое-то проявление воли, — а ужасные случайности.



Очень жаль, что я не мог ей при жизни сказать ни одного хорошего слова, потому что не знал о ее существовании. Говорю всем, кого лично не знаю: март — поганое время, начало весны, когда весной еще не пахнет. Самое обидное — не дожить до весны. Его надо просто пережить, перетерпеть, пересуществовать. Впрочем, это она как раз понимала:

Можно цедить остылый зеленый чай.
Можно доказывать в спорах с самой собой —
Все превентивные меры от «не скучай»
С треском провалены. В трубке пищит отбой.

Передержал на холоде. Перегрел.
Переосмыслила, дальше — пережила.
Этот сценарий раз двести уже горел.
Видимо, рукопись, раз до сих пор цела.

Буду держаться, как водится, за версту.
Умные люди осадочек не таят.
Это поможет. Только бы переждать
Злобу и немоту, из которой я.

Дмитрий БЫКОВ
Новая газета, 13.03.19